Еще раз о Катыне

[sted_ats_02]

Президент России Дмитрий Медведев передал польской стороне 67 томов уголовного дела №159 по расстрелу польских офицеров в Катыни, сообщает РИА «Новости».

 

Передача состоялась на встрече Медведева с и.о.президента Польши Брониславом Коморовским (Bronisław Komorowski) в Кремле. Президент РФ также передал перечень материалов по отдельным томам.

Перед тем, чтобы вручить польскому президенту документы, Медведев заявил, что работа по этому уголовному делу, включая рассекречивание материалов, будет продолжена по его прямому поручению.
 

* * *
Но более интересна не сама эта новость, а комментарии к ней, которые можно прочитать на сайте, из которых ясно, что есть люди, которые вопреки очевидным фактам по-прежнему считают, что поляков в Катыне растреляли немцы. Оказывается, один немецкий специалист, как сейчас принято выражаться «по пиару», того времени был совершенно прав: "Чем наглее ложь, тем скорее в нее поверят".


Comments

[yuridmitrievich.livejournal.com]

Менахем Бегин был арестован в сентябре 1940 года советскими властями в Вильнюсе, как руководитель Бейтара в Польше. До освобождения зимой 1941 года по амнистии польских граждан, он сидел в следственной тюрьме Лукишки, и затем в лагере на Севере вместе с польскими офицерами. Вот что он пишет в своей книге: «МЕНАХЕМ БЕГИН. «В БЕЛЫЕ НОЧИ» Перевод с иврита; Тель-Авив; 1978»:
«Время бежало, и 1940 год подошел к концу. В ночь с 31 декабря 1940 года на 1 января 1941 года в нашей камере состоялась "встреча Нового года". В Лукишках этот день ничем не отличался от всех остальных: в канун Нового года мы получили обычный "кофе" утром и обычный "суп" в полдень и вечером; сигнал отбоя раздался в свое время; как всегда, мы застелили тюфяки.
Через несколько дней после Нового года открылась дверь нашей камеры:
-Кто на "Б"?
-- С вещами! -- сказал охранник, когда я назвал имя, отчество и фамилию.
В общей камере, где было шестнадцать коек и около шестидесяти человек, я встретил еще одного еврея. Он не был ни бундовцем, ни сионистом, он вообще не был политическим. Как этот опытный варшавский вор, мастер своего дела, попал в тюрьму, даже не успев ничего украсть в Вильнюсе? И как попал он в камеру политических, где сидели общественные деятели, высшие офицеры армии, судьи, профессора, полицейские чины, бывший заместитель министра? Не похоже было, чтобы специалисты НКВД использовали его как подсадную утку. Большая камера, в которой оказались знакомый 78-летний полковник и мой старый друг майор, гудела как улей. Весь день без перерыва шли беседы.
Вечером 31 марта 1941 года у наших «телеграфистов» прибавилось работы. Телеграммы шли сверху вниз, вдоль и поперек. Обитатели камер заволновались. Что это? Что происходит? Многие отказывались верить своим ушам. Но телеграммы продолжали поступать; их содержание повторялось; и не было уже сомнений в их правдивости. Они состояли всего из двух слов: имя заключенного и срок заключения. В большинстве случаев повторялись слова "восемь лет", "пять лет", очень редко -- "три года".
-- Когда прошли судебные процессы? -- запросили мы центр через водопроводную трубу.
-- Не было процессов, это приговор, -- последовал ответ.
Заключенные по очереди подходили к столику; остальные стояли поодаль и видели, как каждый заключенный получает небольшую бумажку, на которой расписывается.
Подошла моя очередь.
- Имя, фамилия? - спросил человек, сидевший ближе к середине столика.
Я назвался.
Человек, сидевший у края столика, быстро, словно пересчитывая денежные купюры, перелистал толстую пачку, нашел нужную бумажку и передал своему товарищу. Тот зачитал мне текст, навсегда врезавшийся в память:
"Особое совещание при Народном Комиссариате внутренних дел постановило, что Менахем Вольфович Бегин является социально-опасным элементом, и приговорило его к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на восемь лет".
Ни один в нашей камере не получил "обидный" детский срок - три года. Вора приговорили к пяти годам. Мы обсуждали сроки, как школьники обсуждают оценки в табеле. Страха никто не проявлял. Некоторые, правда, отпускали колючие замечания:"Вот тебе и советское правосудие, -- говорили они. -- Суда не было, судьи тебя не видели, не выслушали, не дали сказать ни слова в свою защиту, а так, оптом, дали кому пять, кому восемь лет". Телеграф стучал беспрерывно. Восемь лет, пять лет, восемь... По слухам выходило, что мы поедем в Котлас на "перевоспитание" на пять, на восемь лет».